Анатолий Ким: “В современной культуре я чувствую себя среди развалин”

Наш разговор с Анатолием Андреевичем Кимом начался с медитации.

— У меня обыкновение такое — перед началом всяких встреч и занятий я прошу две минуты мне для медитации.

 Когда эти две минуты тишины прошли, Анатолий Андреевич Ким открыл глаза и пояснил, чему посвящена была его медитация:

 — Я всегда медитирую на такой сюжет: зачем я сегодня, в самый главный, единственный день своей жизни, пришел сюда? Потому что каждый день (если ты жив) — это главный день.

 Более пяти лет Анатолий Ким не дает интервью, не встречается с читателями и не публикует новых произведений. Он говорит, что ведет образ жизни восточного художника, медитирует перед началом беседы и философствует.

 — Я живу сейчас так, как живут в старости восточные художники. В Китае, Японии, Корее, когда приходит преклонный возраст (человек сам это чувствует), художник уходит из публичности, из своего общественного существования, из культурного процесса. Это не означает, что он отрекается от творчества — нет. Но он начинает жить в состоянии полной свободы. Он рассуждает так: небо дало мне возможность прожить до этих времен и что-то сделать в искусстве. Он, кстати, всегда доволен тем, что он сделал, и чувствует, что этого достаточно. Теперь больше не надо думать, куда продать свое произведение и кому его посвятить, не нужно думать о его оценке людьми. Никакой цензуры дальше нет, никакого обсуждения. И эту свободу восточный художник очень ценит. Когда мне исполнилось 65 лет, я собрал своих учеников и друзей, устроил прощальную пирушку, на которой всем объявил, что я ухожу из публичности. С тех пор я ничего не подаю в журналы, не даю интервью и не хожу на встречи с читателями. Если меня и переиздавали, то это было по желанию самих издательств. Ну, а то, что я здесь сейчас — это судьба меня привела, много всего совпало. До следующего волеизлияния небес я ни с кем не буду больше встречаться.

 — Я не считаю, что писатель — это властитель дум, духовный вожатый, что он знает больше, чем другие, что он очень важная фигура в обществе… Я не говорю, что он неважная фигура и не вожатый, но дело в том, что это все случается потом, когда этот писатель уходит из этого мира. И потом его произведения становятся уже и вожатыми, и властителями, и всем остальным. Но сам он, пока он жив, нет. И он не должен занимать в обществе какого-то особого, главенствующего положения. Мне кажется, что истинное место художника в обществе — это быть одним из людей, без всякого приоритета. Он не должен занимать ни генеральский чин, ни маршальский, ни чиновничий. Это может позволить себе человек, который уже “совершил” свое творчество.

 Анатолий Ким рассказывает, как приходят к нему слова, как рифмуются его сложные романы с музыкой Баха и как читают их простые люди.

 — “Говорить от имени своего поколения”, “выразить свою эпоху”, “творить и развиваться в прогрессивном направлении” — это все не мои основы. Литературное делание для меня — это открытие одной великой тайны, связанной со словом. Вот, знаете, я сейчас гулял в Переделкино по леску, который рядом с моим домиком. Я смотрел и видел, что каждый кустик и каждое дерево — убедительно живы, живые существа. Зеленая одухотворенность исходит от них. Оно все живое, может, даже живее, чем я. Живое находится с окружающим миром в самом добром согласии. Я открыл для себя, что и слова человеческие — тоже живые существа. И вот этот контакт, когда твоя живая душа входит в контакт с живыми словами, — это и есть начало творчества. Для меня оно начинается не от ума, не от книг, а от того, что я почувствовал эту живую связь. И рождалось что-то такое, что удовлетворяло мои духовные желания и желания этих слов выразиться. Когда я начал писать, мне стало хорошо и легко, я не был угнетен тем, что “у меня что-то не получается — может быть, пора застрелиться?”. Дело тут не в опыте и умении, а в душе. Все свои произведения я так писал.

 — Но у вас есть такие сложные романы…

 — Даже сложные романы, такие как “Отец-лес”, “Поселок кентавров”, я писал без всякой предварительной работы. Никаких обдумываний планов, никаких списков героев. Первое слово было началом, и до последнего все шло в едином процессе. На эти романы у меня существует рукопись в единственном экземпляре. Там есть, конечно, внутри правки, но сама по себе она одна. Несмотря на то, что там огромное количество персонажей, сложные переплетения и принцип музыкального полифонизма (я очень увлекся музыкой Баха и принцип музыкального полифонизма захотел использовать в литературе. Полифония — это когда в одну единицу времени одновременно звучат несколько мелодических начал, и они все соединяются законами контрапункта и законами фуги). В одном абзаце у меня могут присутствовать три персонажа, которые жили в разные эпохи. Я знаю, что новая форма применена успешно, если читатель это читает без всяких усилий, когда он сопереживает этому сложному тексту без головной боли.

 — Мне кажется, Ваши полифонические романы читают, в основном, образованные люди.

 — Я приехал как-то в Тулу, ко мне подошел один поэт и говорит: “Я не понимаю. Мой отец читает ваш роман “Отец-лес” уже в четвертый раз” — “Кто он у вас, филолог, ученый человек?”, — спрашиваю его. “Да нет, он у меня автослесарь, жестянщик” — “Так почему? Он так любит читать книги?” — “Ну, читает книги. Но вашу четвертый раз уже, нравится, говорит”. И много примеров, когда мои самые сложные вещи были легко восприняты читателями. Я дарил эту книгу в деревнях, она воспринималась как нормальная, неполифоническая проза. Поэтому я для себя сделал вывод, что у меня эта форма выписалась.

 — А как Вы пишете: от руки или на компьютере, каждый день или нет?

 — Сложные произведения я пишу от руки, на компьютере (хотя давно освоил) пишу только статьи, публицистику и делаю художественные переводы. Я пишу “запоями”. Мне нужно только уединение. Роман “Отец-лес” — 23 авторских листа — я написал за 4 месяца, но это была совершенно беспрерывная и уединенная работа. Я пишу не каждый день, а запоями, а когда запоями — то каждый день.

 — Самым первым, чья проза на меня сильно подействовала, был Андрей Платонов. Я нашел в нем для себя важное подтверждение. Я всегда чувствовал себя чужим, не своим в русской литературе. И в молодые годы мне внушили, что писатель — рупор чаяний своего народа. Я не русский, я из Кореи. И хоть мне очень хотелось писать, и я писал уже, но я чувствовал себя очень неуверенно. И у Платонова я увидел, что человек может писать от имени самого себя. И это, может быть, обширней, чем от поколения. И искренней, и красивее. Я долго не мог отойти от влияния Платонова. Меня поражало его составление самых простых слов. Например: "Он лег на пол глазами вниз". Все слова возьмите (разводит руками)... Или “Фро вышла на окраину вокзала и увидела ночное небо в звездах… До звезд было километра два”. Слова все обычные, а как-то он так их составляет, что в них возникает волшебство — глубокое, живое, подлинное.

 — Какое качество для Вас является показателем таланта?

 — Для меня талантливый человек — это неожиданный человек. Не умный, не много знающий, а в котором совершенно не понятная для меня новинка.

 Анатолий Ким шесть лет вел семинар по творчеству в Литературном институте им. Горького в Москве. Каждый мастер ведет его по-своему, семинары довольно сильно отличаются друг от друга. Ким рассказал о “трех китах”, на которых держалась его творческая мастерская.

 — Шесть лет, которые я вел семинар, я занимался с учениками (незаметно для них) философией литературного творчества и этикой художника. Я хотел, чтобы мои студенты восприняли то, с чем я прожил свою творческую жизнь. А в ней я хотел больше всего внутренней свободы. Я хотел работать в литературе так, чтобы эта работа не зависела от обстоятельств жизни — политических, экономических. Этика — это так себя вести в жизни, чтобы ты был неуязвим, чтобы обстоятельства не могли сделать тебя несчастным. Я хотел, чтобы желание писать было всегда. Это возможно тогда, когда ты делаешь то, что тебе нравится, и чувствуешь, что получилось. Большего не надо желать. Это самодостаточный образ жизни. Я хотел, чтобы каждый из моих студентов на всю жизнь почувствовал себя свободным и имел бы возможность быть счастливым, занимаясь своим делом. И еще — чтобы каждый нашел свой собственный художественный язык. Конечно, с точки зрения словесности, Бунин, Набоков, Платонов — это настоящие волшебники. Но не нужно, и бесполезно, и ни к чему быть вторым Буниным или Платоновым. Надо найти свой язык — совершенно особенный. Это все, чем мы занимались. И нам было очень весело. Я корю себя только в том, что я не научил никого побеждать на рынке. Знаете, у Хлебникова: “Сегодня снова я пойду/ Туда, на жизнь, на торг, на рынок,/ И войско песен поведу/ С прибоем рынка в поединок!”. Я не учил их бороться с рынком. Все мои ученики прекрасно пишут до сих пор, и пишут много, и в этом они счастливы, но они не преуспели на рынке. Я себя корю за это, как будто я, как крысолов, играл на дудке и привел их не туда. Но, по большому счету, это все-таки не моя вина.

 Я считаю, что в нашем писательском деле учить невозможно, не надо и ничему научить нельзя. Поэтому я с самого начала объявил студентам, что мне их учить нечему. Я просил считать меня просто одним из членов этого коллектива. Мы говорили о том, что каждый из нас пишет, все вместе обсуждали творчество каждого, по очереди.

 Мое дело преподавательское заключалось еще и в том, что я внимательно читал рукописи и находил, что в этих строчках или главах связано с автором. Свойства психики, душевный аромат. Я искал органику. Когда я находил это, то настойчиво показывал каждому, что это его. Когда я видел, что он понимает, то открывал ему его “родственников” в литературе. И тогда происходило что-то бурное.

 Для того, чтобы понять, что нужно заниматься литературой, Ким четыре года учился живописи и три года служил в армии в конвое.

 — Я учился когда-то в Московском художественном училище памяти 1905 года, это славное училище, я хотел быть художником. И так случилось, что, уже перейдя на 4 курс, я почувствовал неодолимое желание писать слова. Я был очень несчастен. Ну, вы представляете: у меня все хорошо, по живописи хорошо, по рисунку хорошо, я был хороший график, по композиции хорошо, по творчеству очень хорошо. И тут напала на меня, “как бандит из-за угла” литература. Я начал писать верлибры (через два десятка лет они стали модными, и я узнал, как они назывались). Я ночами не мог спать: все храпели, а я думал, что же мне делать. Я понимал, что в самом начале жизни заниматься сразу двумя искусствами нельзя. Я как такой ортодоксальный восточный парень всегда придавал очень большое значение учению. Нужно было что-то выбрать. В конце концов, я не мог выбрать. Поэтому я решил уйти в армию на три года. По-моему, в Советском союзе никто в армию добровольно не уходил, все косили. Я попал в конвойные воска, по охране заключенных. Это то время, когда появились произведения Солженицына, многое стало известно. И я “попал”. Три года я служил в армии с единственным желанием: понять, что же мне делать. Я увидел в разрезе реальную жизнь до самых глубин. Шаламов писал, что невозможно измерить глубину падения человека, особенно интеллигентного человека, который попадает в лагерь. Это так, и я все это увидел, потому что страж и заключенный — это практически там одно и то же. И там я окончательно понял, что мне надо писать.

 — Я сейчас чувствую себя в литературе и в культуре среди развалин. Как после Сталинградской битвы.

 Несмотря на то, что было сказано только что...

 — Я до сих пор работаю. У меня это не прекращалось. Сейчас (с тех пор, как я ушел из публичности) я работаю над одной и той же вещью, и я хочу писать ее уже до своего самого конца.